Конец особого пути

Я родился в тот год, когда заговорщики сняли волюнтариста Хрущева. Предстояли еще 18 лет брежневского правления, финальные «гонки на лафетах» (так называли тогда внезапно участившиеся похороны генсеков), перестройка, августовский путч и тяжкое пробуждение от счастливого коммунистического прошлого.

За семьдесят лет экспериментов практически все на одной шестой части суши было поставлено с ног на голову. Деньги не являлись эквивалентом труда, банки служили хранилищем резаной бумаги, земля и недвижимость были изъяты из хозяйственного оборота, заводы и фабрики выпускали продукцию, которую отказывались покупать даже рабочие, ее производившие, а очереди в магазины были основной формой проведения досуга.

Забавно, но эта кафкианская игра в царство абсурда отразилась даже в городском образе столицы. В огромном многомиллионном городе с почти восьмисотлетней историей не оказалось старого города. То есть он, конечно, был. Но именно старый, а не старинный, в том смысле, как принято описывать центр, например, Праги, Стокгольма или даже Таллина.

Да, вся площадь внутри Бульварного и Садового кольца была заполнена домами, домиками и домушками разной степени ветхости, но вот бродить по центральным улочкам, глазея на облупленные фасады и деревца, прорастающие на крышах, не было никакого желания.

Пойти погулять в центре для юношей и девушек поколения моих родителей означало многократное блуждание по улице Горького, теперь Тверской, в поисках приключений на различные части тела. Во времена моей уже юности добавился еще и Арбат, быстро превратившийся в матрешечно-балалаечный базар с невкусными ресторанами и бесполезными, но страшно дорогими магазинами, торгующими кроличьими шапками с кокардами. Правда, эти прогулочные маршруты напоминали экскурсионные коридоры в дикой саванне, где шаг влево, шаг вправо в подворотню, хоть и не был запрещен, но совершенно не манил прохладой захламленных дворов.

Главными обитателями помещений центральной части города были всякого рода конторы типа Мособлснабсбыт или безликие службы военного ведомства. Да еще жители коммунальных квартир, люди непростой судьбы, так и не почувствовавшие себя хозяевами собственного жилья. И в пять-шесть часов вечера, с окончанием трудового дня, почти весь центр города вымирал и затихал. А о том, чтобы попить кофе за столиком на тротуаре у кафе, и речи быть не могло. Да и пить-то по большому счету было некому, незачем и нечего.

В конце восьмидесятых улочки центральной части города начали постепенно осваивать предприниматели. Сперва появились кооперативные забегаловки с немудрящим меню и заоблачными ценами. Потом сквозь асфальт запретов пробился фастфуд, и понеслось. Сначала, естественно, волна кавказской кухни, потом японской и китайской, а потом уже любой. Поначалу, естественно, цены были рассчитаны на кошельки тех, кто смог купить расселенные коммунальные квартиры в центре. Со временем конкуренция сделала свое дело, и сейчас вполне приличный перекус ненамного превышает стоимость проездного билета на пять поездок. А потом случилось удивительное. Неухоженные улицы центральной части города перестали подходить как интерьер для вполне европейского содержимого первых этажей и более чем европейских обитателей домов. Наверное, впервые на моей памяти городские власти озаботились не тем, как увидят город иностранные туристы, а тем, как каждый день будут чувствовать себя его коренные обитатели. Лавочки, тротуары, велодорожки, Пятницкая, Маросейка, вычищенные дворы, пешеходные зоны, парки – это, на мой взгляд, и есть симптомы выздоровления, возвращения на цивилизованный путь развития.

А мои дети встречаются с друзьями уже не у памятника Пушкину, а в таких местах, где мне лет пятнадцать и в голову не пришло бы назначать свидания. И мне это нравится. Жизнь-то налаживается.