Тот, который самораспустился…

27 сентября 1991 года на повестку чрезвычайного XXII съезда ВЛКСМ был вынесен один-единственный вопрос — о судьбе комсомола. Решение о самороспуске было принято быстро. Так в истории этой организации была поставлена жирная точка.

Честно сказать, я не оплакивала тогда комсомол — изрядно подорвавший свою репутацию. На излете его жизни в ней не осталось уже ничего — ни какого-то героизма, ни самоотдачи и рвения, благодаря которым комсомольцы и совершали свои невероятные подвиги на «стройках века». От него осталось лишь нафталиновое воспоминание и пафос последних его адептов — тех, кто на излете истории судорожно выхватывал последние пирожки из печи Комитета Молодежных организаций, силясь сделать карьеру и занять в уютной нише чиновничьего сообщества хоть какой, но свой теплый уголок.

Превратившись с годами в организацию, тачающую одинаково ладных, по лекалу скроенных пусто и пафосно говорящих Буратин, ВЛКСМ самоуничтожила себя без остатка, хотя имела полное право гордиться своими уникальными сыновьями — из ее недр выросла когорта уникальных бюрократов, пустобрехов и чревовещателей, которым в 1991 году было уже крайне непросто найти место в жизни. Пара моих знакомых кмо-шников того времени едва не плакали, понимая, что их пора прошла; один в итоге сменил пиджак подрастающего чинуши на малиновый «клубняк», но через пару-тройку лет сгинул в огне бандитских 90-х. Другой — попытался сделать карьеру «по общественной линии», но что-то не срослось, и он долго и довольно успешно торговал рыбой на одном из московских рынков, очаровывая покупателей зазывными лозунгами. Неиссякаемый комсомольский задор помогал доморощенному маркетингу: его «покупайте окуней, жизнь от фосфора светлей» я не забуду никогда.

Кануло то время — как и не было. В спорах о том, чего было в комсомоле больше — дурного или хорошего — я предпочитала помалкивать, поскольку думала всегда так: ни того, ни другого, он лишь идеально выполнил все свои задачи на всех прожитых исторических периодах, и умер, износившись физически — ровно тогда, когда перестал быть нужным.

Двадцать пять лет, как его нет, ВЛКСМ. Нет и наследников: он почил в бозе бездетным. Нет уже почти ничего, что напоминало бы о нем — разве что фрески на некоторых станциях метро да некоторые названия — вроде той же станции метрополитена или проспекта. Нет и сожаления о самороспуске. Ушло, кануло, растворилось. Но иногда — ловлю себя на мысли — мне вдруг становится жаль, что никакой другой, другого роду-племени организации у детей сегодня нет. Ведь что-то в этом было… Задор, что ли…